Текст: Надежда Ажгихина
Источник: Журнал «Журналист»
Публикуем архивное интервью с Лидией Ивановной Графовой. Текст был опубликован в журнале «Журналист» в 2017 году.
В 2015 году Лидия Графова получила орден Андрея Первозванного. Она является бесспорным рекордсменом приверженности одной теме, которой за двадцать с лишним лет посвятила более 500 статей и очерков в газетах несхожей политической ориентации, и абсолютным чемпионом по числу критических по отношению к государственной политике публикаций в официальном рупоре российского правительства — «Российской газете». Наконец, именно ее публикации смогли повлиять на изменение и совершенствование этой политики, хотя до совершенства еще очень далеко. Точного числа людей, которым она сумела помочь, поддержать и просто спасти, не знает никто, даже она сама.
— Почему вы решили пойти в журналистику? Что увлекло?
— Я даже не знаю. Я жила в Крыму, в Симферополе. Старалась много читать. Помню, на меня произвела очень сильное впечатление статья Владимира Померанцева «Об искренности в литературе». Это была знаменитая статья. Пожалуй, это стало каким-то толчком. Сочинения я всегда писала хорошо и с восьмого класса публиковалась в «Крымском комсомольце». Вот и все. У меня не было альтернативы.
— И сразу в «Комсомолку»?
— Сначала был факультет журналистики. Недавно меня пригласили на факультет вместе с двумя моими бывшими однокурсниками, что-то а-ля мастер-класс, и назывались мы «дети оттепели». Мы вспоминали, как в этой самой аудитории принимали Дудинцева, как все это было. Нам очень повезло в жизни. Я, конечно, сказала студентам, что по сравнению с ними мы были просто счастливые. Тем более нужно сегодня сопротивление тому черному облаку, которое спускается на Россию.
— Кто вам преподавал? Кто остался в памяти?
— Любимая моя Кучборская Елизавета Петровна. «О, Агамемнон!..». Или потом принимает экзамен, кто-то говорит какую-нибудь чушь. Она: «Я сидзею, я сидзею…». Эти наши амфитеатром спускающиеся ряды аудитории, они воспаряли вместе с ней. Пахло античностью. Конечно, Западов. Конечно, Архипов. Ну и молодой Ясен Николаевич Засурский. Открывал встречу с нашим первым курсом Худяков, он во время войны потерял кисть руки, поэтому рука была в перчатке. Он говорил: «Газету надо делать чистыми руками», — и при этом прятал свою кожаную руку.
— Я училась в другое время и всегда завидовала вашему поколению студентов: вам выпало учиться в пору невероятного идеализма, надежд на то, что жизнь будет меняться быстро и энергично, что начнутся необходимые перемены…
— Да, тем более для тех, кто приехал из провинции, как я. Это была жизнь взахлеб, конечно. Я поступила в 1955 году. Очень переживаю, что недостаточно пользовалась благами науки, потому что у нас очень много времени занимало общение. КОНЕЧНО, НАУЧИТЬ ПИСАТЬ НА ФАКУЛЬТЕТЕ НЕВОЗМОЖНО, НО МОЖНО НАУЧИТЬ УЧИТЬСЯ. Я ПЛОХО ИСПОЛЬЗОВАЛА СЧАСТЬЕ, КОТОРОЕ БЫЛО ДАНО. ПОЭТОМУ Я ГОВОРИЛА НА ТОЙ ВСТРЕЧЕ: «ХВАТАЙТЕ, ДЫШИТЕ, ПОТОМУ ЧТО ПОТОМ БУДЕТ НЕКОГДА».
— О чем была ваша первая заметка в «Комсомольской правде»?
— «Серебряные купола». Это я в Крыму увлекалась звездами, Симферопольское общество любителей астрономии до сих пор живо. И пока я училась, те, кто подросли, осуществили нашу мечту. В детском парке построили маленькую обсерваторию. Реальную. Это была мечта всего нашего детства. Я написала про это, принесла в «Комсомолку». И статью опубликовали на первой странице, а мне предложили место стажера. Это было в 1960 году.
— Кто был главным редактором тогда?
— Воронов. Только что ушел Аджубей. Воронов был из Питера. Такой стеснительный. Всегда, когда заворачивал материал, краснел и извинялся. Кажется, он пережил блокаду. Замом был Панкин, который потом очень ярко повел «Комсомолку». Он рисковал, он красиво ушел, его вспоминают сейчас больше других. Членом редколлегии был Давид Новоплянский, он опубликовал мою заметку. Я пришла в газету в 1960-м, а в 1962-м ушла в декрет, и на мое место сел Юра Рост, приехавший из Питера. Это был отдел репортажа, то есть назывался отделом новостей. ЭТО БЫЛА ПРЕКРАСНАЯ ШКОЛА, ПОТОМУ ЧТО — «СРОЧНО В НОМЕР». Я ДО СИХ ПОР ЛЮБЛЮ, КОГДА «СРОЧНО В НОМЕР». КОГДА НЕ СРОЧНО, МОГУ ДОЛГО ТЯНУТЬ.Особенно трудно начать, потому что хочется рассказать сразу все. А потом я перешла в литгруппу, то есть как бы получила повышение. Это был доступ к самым интересным письмам. Приходили они ворохом. Влад Пронин любит вспоминать, рассказывает одну и ту же байку в самых разных аудиториях, как будто бы я дала ему письмо и отправила его в командировку и таким образом стала его крестной мамой в журналистике. Это не соответствует действительности. Так же, как Богданов рассказывает обо мне байку — уже про Магадан…
— Но ведь Магадан был!
— Конечно, был. За 19 счастливых лет в «Комсомолке» можно было избрать любую точку на карте страны и полететь. Спускалась на дно Байкала, побывала на Северном полюсе. Тогда меня очень интересовали места ГУЛАГа. Написала материал про Соловки, чем пропитана эта земля — тогда материал в «Комсомолке» не пошел, я вообще первой в советской печати написала о Соловках. Потом — «золотое кольцо» Колымы. Сейчас даже странно вспоминать — на каких-то грузовиках, с пересадками. Там и было озеро Джека Лондона, где мне встретился «австрийский шпион», о котором не может забыть Богданов.
— Расскажите о нем.
— Мне сказали, что в поселке Ягодное живет очень интересный человек, работает грузчиком в книжном магазине, а вообще он австрийский шпион. Я с ним встретилась. Он был экзотическим — поджарым, с помпончиком на шапочке, нож висел на поясе. Он меня повел на озера. Там такая цепь озер — озеро Серая Чайка, озеро Танцующих Хариусов, озеро Джека Лондона.
Одно из самых незабываемых впечатлений. Мы шли, и он говорил: здесь холмик, тут похоронен вот тот-то зек, здесь — тот-то. Потом мы немножко плыли на лодке, и кто-то сделал фотографию, которая потом попала в книгу. Питер Демонд — это его псевдоним; взял его, когда потом стал писателем. Он жил в Закарпатье, работал в каком-то музее или библиотеке, его взяли просто за то, что был австриец по происхождению. Никаких других преступлений он против сталинского режима не совершал. Он отсидел в Магадане примерно 15 лет. Я тогда узнала об этой традиции, что многие зеки, вырвавшись на свободу, не уезжали, а оставались, прежде всего, потому что на этой земле, где они ходили под конвоем, особенно важно ходить свободными. А главное — когда они съездили на Большую Землю, увидели, что люди живут совершенно по-другому: им невозможно рассказать о том, что пережито, они не смогут понять.
Я подобное испытала, когда возвращалась после войны, мне довелось семь раз бывать во время войны в Чечне и Ингушетии. Знаю это чувство, когда приезжаешь, и полон всем этим! Месяц уходит на акклиматизацию, потому что люди не понимают, а главное, им невозможно рассказать, чтобы они поняли. Питер Демонд остался там. Родители его к тому времени умерли, и он работал грузчиком в книжном магазине. И у него была уникальная библиотека, а жил он в землянке, которую построил своими руками. Прошло два года. Потом он приезжает в Москву (я уже работала в «Литературной газете»), не предупреждая, просто приходит повидаться. И кладет мне на стол толстенную рукопись, напечатанную на машинке. Называется «Зекамерон XX века». Это было потрясающе. Я написала заметку в газете. Сразу несколько издательств откликнулись. Он быстро стал знаменитым, начал писать какие-то авантюрные романы, потом переселился в Москву, женился на женщине из «Пионерской правды». Никакого романа с «австрийским шпионом» на самом деле у меня не было.
— В «Литературке» в поздние советские годы можно было публиковать то, чего не пропустил бы ни один другой редактор, газета находилась на особом, привилегированном положении. С другой стороны, были редактора, которые имели смелость помещать острые материалы и открывать новые темы, тот же Панкин, Егор Яковлев, Ненашев. И выбор все-таки был — не опубликуют в одном месте, пойдешь в другое… Сегодня, когда риски совсем иные, можно публиковать практически все, и свобода, о которой и мечтать не могли, а эта смелость редакторская, мне кажется, исчезла из жизни…
— Это особый разговор. Конечно, «Литературке» повезло, Чаковский со своей трубкой, с орденами, засыпающий на планерках, пробивал, будучи евреем, между прочим… Газету называл гайд-парком при социализме, красивое название. Вроде бы Сталин когда-то еще сказал, что должен быть свисток для выпускания пара.
— Об этом Симонов писал в «Записках человека моего поколения».
— Еще в 80-х я написала статью, которая называлась «Свобода слуха». Как предчувствие того, что гласность сама себя заглушила. Солженицын, кажется, говорил, что, когда прорывается потоп, сначала несется весь мусор. Все начали говорить, говорить, и никто никого не слышал. Я уже начала заниматься миграцией, опубликовала статью в «Российской газете» об ошибках тогдашнего министра, неплохой, кстати, был министр. ПРИХОЖУ К НЕМУ, СПРАШИВАЮ: «ВЫ ЧИТАЛИ?». И ОН КОРОТКО ОТВЕТИЛ: «Я ГАЗЕТ НЕ ЧИТАЮ. МНЕ НЕКОГДА». ПОНИМАЕТЕ, ОНИ СТАЛИ ГОРДИТЬСЯ ТЕМ, ЧТО У НИХ «СВОБОДА СЛУХА»! Самое трагическое, что и низы перестали читать. Потому-то так трудно журналистам моего поколения. Я была избалована действительностью, и сколько было ярких побед! По моим статьям против анонимок ЦК КПСС принимала в начале перестройки два постановления: запрещающее заниматься анонимками и одновременно о наказании за месть за критику. А потом я пишу про журналистку из Житомира, Аллу Ярошинскую, оклеветанную, — и она становится депутатом горбачевского Съезда народных депутатов. Александр Николаевич Яковлев прочитал, поддержал Ярошинскую. Та журналистика была адресована верхам. В нормальной стране журналистика опирается на людей, а у нас люди поняли, сколько есть продажных журналистов. Мою любимую «Комсомолку» сегодня, как жабу, берешь в руки.
— Но воспитанники «старой» «Комсомолки» сегодня во всех газетах и других СМИ — это основной состав «Российской газеты» многих других… Вы много лет писали об обиженных и непонятых, о жертвах репрессий, об инвалидах, которых забыло государство, оклеветанных и гонимых. Вы начали писать о вынужденных переселенцах и беженцах двадцать пять лет назад. Вам кажется, что они — наиболее пострадавшие?
— Это просто фантастика: двадцать пять миллионов русских, а вообще — двадцать девять миллионов людей титульных национальностей, чьи корни на территории России, оказались после распада СССР отрезанными от родины. Их забыли, как деревеньку с крепостными, когда решался вопрос о суверенитете республик. И вот они возвращаются на родину, пережившие часто трагедии, и им не дают не только жилья и работы — не дают гражданства. Вот одна из самых больных проблем. Это то, о чем мы говорим в Администрации президента.
Закон о гражданстве принят был в 2002 году, четырнадцать лет назад. Нужно придать репатриационный душ нашему законодательству, связанному с гражданством. Почему меня туда занесло? Потому что бесконечны издевательства, которые терпят возвращенцы в Россию. Я недавно сама оформляла завещание моей мамы, которая оставила часть квартиры моему внуку, — мы оформляли его десять лет! И все нужны какие-то бумажки из Крыма… Как терпят это люди? Это издевательство, завуалированные репрессии. Почему я не могу смириться? Потому что с самой ранней юности, когда перед нами открылись все издевательства над людьми, все репрессии сталинских времен, мы глубоко и страшно пережили это. Мы были детьми, мы ничего не могли сделать, конечно. Вообще, кто тогда кого мог защитить? Вот это чувство вины перед теми, кому не смогли помочь, оно не отпускает. И я сейчас пытаюсь помогать другим людям, это с меня и смывает ту невольную вину, понимаете? У людей практически отнимают возможность нормально жить и дышать. И потому я не могу смириться. Я уже сто раз говорила, что брошу, что все это невыносимо. Но вот сейчас я открою почту, и там обязательно будут очередные SOS, и опять надо писать, и опять надо ходить в миграционную службу. Я уж не пишу почти статьи, я ж больше ходатайства пишу.
